Его веселье столкнулось с серьёзностью войны, как мотылёк и танк. Э. Хемингуэй

    Мы решили поместить у себя на сайте рассказ Хэмингуэя «Мотылёк и танк» в связи с известными событиями, происшедшими в редакции парижской сатирической газеты Charlie Hebdo 7 января, в которой террористы убили 12 человек. Нам кажется, что неопределенный круг наших читателей с интересом прочитает этот рассказ и, возможно, согласится с нами, что мотивы действующих лиц и последствия их действий в истории с Charlie Hebdo, и в событиях, описываемых в рассказе Хэмингуэя имеют много общего. Нам представляется, что во-первых, эти мотивы полностью иррациональны и в том и другом случае, а во-вторых, в отличие от рассказа Хэмингуэя, история, современная нам, еще не окончена…

МОТЫЛЁК И ТАНК

Эрнест Хемингуэй

     В тот вечер я под дождем возвращался домой из цензуры в отель "Флорида". Дождь мне надоел, и на полпути я зашел выпить в бар Чикоте. Шла уже вторая зима непрестанного обстрела Мадрида, все было на исходе – и табак, и нервы; и все время хотелось есть, и вы вдруг нелепо раздражались на то, что вам неподвластно, например, на погоду. Мне бы лучше было пойти домой. До отеля оставалось каких-нибудь пять кварталов, но, увидев дверь бара, я решил сначала выпить стаканчик, а потом уже одолеть пять-шесть кварталов по грязной, развороченной снарядами и заваленной обломками Гран-Виа.
     В баре было людно. К стойке не подойти и ни одного свободного столика. Клубы дыма, нестройное пение, мужчины в военной форме, запах мокрых кожаных курток, а за стаканом надо тянуться через тройную шеренгу осаждавших бармена.
     Знакомый официант достал мне где-то стул, и я подсел за столик к поджарому, бледному, кадыкастому немцу, который, как я знал, служил в цензуре. С ним сидели еще двое, мне незнакомые. Стол был почти посредине комнаты, справа от входа.
     От пения не слышно было собственного голоса, но я все-таки заказал джин с хинной, чтобы принять их против дождя. Бар был битком набит, и все очень веселы, может быть, даже слишком веселы, пробуя какое-то недобродившее каталонское пойло. Мимоходом меня разок-другой хлопнули по спине незнакомые мне люди, а когда девушка за нашим столом что-то мне сказала, я не расслышал и сказал в ответ:
     – Конечно.
     Перестав озираться и поглядев на соседей по столу, я понял, что она ужасно, просто ужасно противна. Но когда вернулся официант, оказалось, что, обратившись ко мне, она предлагала мне выпить с ними. Ее кавалер был не очень-то решителен, но ее решительности хватало на обоих. Лицо у нее было жесткое, полуклассического типа, и сложение под стать укротительнице львов, а кавалеру ее не следовало еще расставаться со школьной курточкой и галстуком. Однако он их сменил. На нем, как и на всех прочих, была кожаная куртка. Только на нем она была сухая, должно быть, они сидели тут еще до начала дождя. На ней тоже была кожаная куртка, и она шла к типу ее лица.
     К этому времени я уже пожалел, что забрел в Чикоте, а не вернулся прямо домой, где можно было переодеться в сухое и вшить в свое удовольствие, лежа и задрав ноги на спинку кровати. К тому же мне надоело смотреть на эту парочку. Лет нам отпущено мало, а противных женщин на земле слишком много, и, сидя за столиком, я решил, что хотя я и писатель и должен бы обладать ненасытным любопытством, но мне все же вовсе не интересно, женаты ли они, и чем они друг другу приглянулись, и таковы их политические взгляды, и кто из них за кого платит, и все прочее. Я решил, что они, должно быть, работают на радио. Каждый раз, когда встречались в Мадриде странного вида люди, они, как правило, работали на радио. Просто чтобы что-нибудь сказать, я, повысив голос и перекрикивая шум, спросил:
     – Вы что, с радио?
     – Да,– сказала девушка. Так оно и есть. Они с радио
     Как поживаете, товарищ, – спросил я немца.
     Превосходно. А вы?
     Вот промок,– сказал я, и он засмеялся, склонив голову набок.
     У вас не найдется покурить? – спросил он.
     Я протянул ему одну из последних моих пачек, и он взял две сигареты. Решительная девушка – тоже две, а молодой человек с лицом школьника – одну.
     – Берите еще,– прокричал я.
     – Нет, спасибо,– ответил он, и вместо него сигарету взял немец.
     – Вы не возражаете? – улыбнулся он.
     – Конечно, нет,– сказал я, хотя охотно возразил бы, и он это знал. Но ему так хотелось курить, что тут уж ничего не поделаешь.
     Вдруг пение смолкло, или, вернее, наступило затишье, как бывает во время бури, и можно было разговаривать без крика.
     – А вы давно здесь? – спросила решительная.
     – Да, но с перерывами,– сказал я.
     – Нам надо с вами поговорить,– сказал немец.– Серьезно поговорить. Когда бы нам для этого встретиться?
     – Я позвоню вам,– сказал я.
     Этот немец был очень странный немец, и никто из хороших немцев не любил его. Он внушил себе, что умеет играть на рояле, но если не подпускать его к роялю, был ничего себе немец, если только не пьянствовал и не сплетничал, а никто не мог отучить его ни от того, ни от другого.
     Сплетник он был исключительный и всегда знал что-нибудь порочащее о любом человеке в Мадриде, Валенсии, Барселоне и других политических центрах страны.
     Однако пение возобновилось, а сплетничать в голос не так-то удобно. Все это обещало скучное времяпрепровождение, и я решил уйти из бара, как только сам всех угощу.
     Тут-то все и началось. Мужчина в коричневом костюме, белой сорочке с черным галстуком и волосами, гладко зачесанными с высокого лба, переходивший, паясничая от стола к столу, брызнул из пульверизатора в одного из официантов. Все смеялись, кроме официанта, который тащил поднос, сплошь уставленный стаканами. Он возмутился.
     – No hay derecho,– сказал он. Это значит: "Не имеете права" – простейший и энергичнейший протест в устах испанца.
     Человек с пульверизатором, восхищенный успехом и словно не отдавая себе отчета, что мы на исходе второго года войны, что он в осажденном городе, где нервы у всех натянуты, и что в баре, кроме него, всего трое штатских, опрыскал другого официанта.
     Я оглянулся, ища, куда бы укрыться. Второй официант возмутился не меньше первого, а "стрелок", дурачась, брызнул в него еще два раза. Кое-кто, включая и решительную девицу, все еще считал это забавной шуткой. Но официант остановился и покачал головой. Губы у него дрожали. Это был пожилой человек, и на моей памяти он работал у Чикоте уже десять лет.
     – No hay derecho,– сказал он с достоинством. Среди публики снова послышался смех, а шутник, не замечая, как затихло пение, брызнул из своего пульверизатора в затылок еще одного официанта. Тот обернулся, балансируя подносом.
     – No hay derecho,– сказал он.
     На этот раз это был не протест. Это было обвинение, и я увидел, Как трое в военной форме поднялись из-за стола, сгребли приставалу, протиснулись вместе с ним через вертушку двери, и с улицы слышно было, как один из них ударил его по лицу. Кто-то из публики подобрал с пола пульверизатор и выкинул его в дверь на улицу.
     Трое вернулись в бар серьезные, неприступные, с сознанием выполненного долга. Потом в вертушке двери снова появился тот человек. Волосы у него свисали на глаза, лицо было в крови, галстук сбился на сторону, а рубашка была разорвана. В руках у него был все тот же пульверизатор, и когда он, бледный, дико озираясь, ввалился в бар, он выставил руку вперед и стал брызгать в публику, не целясь, куда попало.
     Я увидел, как один из тех троих поднялся ему навстречу, и видел лицо этого человека. За ним поднялись еще несколько, и они стали теснить стрелка между столиками в левый угол. Тот бешено отбивался, и, когда прозвучал выстрел, я схватил решительную девицу за руку и нырнул с ней в сторону кухонной двери.
     Но дверь была заперта, и, когда я нажал плечом, она не подалась.
     – Лезьте туда, за угол стойки,– сказал я. Она пригнулась.
     – Плашмя,– сказал я и толкнул ее на пол. Она была в ярости. У всех мужчин, кроме немца, залегшего под столом, и школьного вида юноши, вжившегося в стенку в дальнем углу, были в руках револьверы. На скамье вдоль левой стены три крашеные блондинки с темными у корней волосами, стоя на цыпочках, заглядывали через головы и не переставая визжали.
     – Я не боюсь,– сказала решительная девица.– Пустите. Это же смешно.
     – А вы что, хотите, чтобы вас застрелили в кабацкой перепалке? – сказал я.– Если у этого героя найдутся тут друзья – быть беде.
     Но, видимо, друзей у него не оказалось, потому что револьверы постепенно вернулись в кобуры и карманы, визгливых блондинок сняли со скамьи, и все прихлынувшие в левый угол разошлись по местам, а человек с пульверизатором спокойно лежал навзничь на полу.
     – До прихода полиции никому не выходить! – крикнул кто-то от дверей.
     Два полицейских с карабинами, отделившиеся от уличного патруля, уже стояли у входа. Но тут же я увидел, как шестеро посетителей выстроились цепочкой в затылок, как футболисты, выбегающие на поле, и один за другим протиснулись в дверь. Трое из них были те самые, что выкинули стрелка на улицу. Один из них застрелил его. Они проходили мимо полицейских, как посторонние, не замешанные в уличной драке. А когда они прошли, один из полицейских перегородил вход карабином и объявил:
     – Никому не выходить. Всем до одного оставаться
     – А почему же их выпустили? Почему нам нельзя, а им можно?
     – Это авиамеханики, им надо на аэродром,– объяснил кто-то.
     – Но если выпустили одних, глупо задерживать других.
     – Надо ждать службу безопасности. Все должно быть по закону и в установленном порядке.
     – Но поймите вы, если хоть кто-нибудь ушел, глупо задерживать остальных.
     – Никому не выходить. Всем оставаться на месте.
     – Потеха,– сказал я решительной девице.
     – Не нахожу. Это просто ужасно.
     Мы уже поднялись с полу, и она с негодованием поглядывала туда, где лежал человек с пульверизатором. Руки у него были широко раскинуты, одна нога подвернута.
     – Я пойду помогу этому бедняге. Он ранен. Почему никто не поможет, не перевяжет его?
     – Я бы оставил его в покое,– сказал я.– Не впутывайтесь в это дело.
     – Но это же просто бесчеловечно. Я готовилась на сестру и окажу ему первую помощь.
     – Не стоит,– сказал я.– И не подходите к нему.
     – А почему? – Она была взволнована, почти в истерике.
     – А потому, что он мертв,– сказал я.
     Когда появилась полиция, нас задержали на три часа. Начали с того, что перенюхали все револьверы. Думали таким путем установить, кто стрелял. Но на сороковом им это, видимо, надоело: да и все равно, в комнате пахло только мокрыми кожаными куртками. Потом они уселись за столиком возле покойного героя и стали проверять документы, а он лежал на полу – серое восковое подобие самого себя, с серыми восковыми руками и серым восковым лицом.
     Под разорванной рубашкой у него не было нижней сорочки, а подошвы были проношены. Теперь, лежа на полу, он казался маленькими жалким. Подходя к столу, за которым двое полицейских в штатском проверяли документы, приходилось перешагивать через него. Муж девицы несколько раз терял и снова находил свои документы. Где-то у него был пропуск, но он его куда-то заложил и весь в поту нервно обшаривал карманы, пока наконец не нашел его. Потом он засунул пропуск в другой карман и снова принялся искать. На лице его выступил пот, волосы закурчавились, и он густо покраснел. Теперь казалось, что ему недостает не только школьного галстука, но и картузика, какие носят в младших классах. Говорят, что переживания старят людей. Но его этот выстрел еще на десять лет помолодил.
     Пока мы ждали, я сказал решительной девице, что из всего этого может получиться довольно хороший рассказ и что я его, вероятно, когда-нибудь напишу. Например, как эти шестеро построились цепочкой и прорвались в дверь – разве это не производит впечатления? Ее это возмутило, и она сказала, что нельзя писать об этом, потому что это повредит делу Испанской республики. Я возразил, что давно уже знаю Испанию, и что в старые времена, еще при монархии, в Валенсии перестреляли бог знает сколько народу, и что за сотни лет до установления Республики в Андалузии резали друг друга большими ножами – их называют навахами,– и что, если мне случилось быть свидетелем нелепого происшествия в баре Чикоте в военное время, я вправе писать об этом, как если бы это произошло в Нью-Йорке, Чикаго, Ки-Уэст или Марселе. Это не имеет ровно никакого отношения к политике. Но она стояла на своем. Вероятно, многие, как и она, сочтут, что писать об этом не следовало. Но немец, например, кажется, считал, что это ничего себе история, и я отдал ему последнюю из своих сигарет. Как бы то ни было, спустя три с лишним часа полиция нас отпустила.
     В отеле "Флорида" обо мне беспокоились, потому что в те времена бомбардировок, если вы собирались вернуться домой пешком и не возвращались после закрытия баров в семь тридцать, о вас начинали беспокоиться. Я рад был вернуться домой и рас сказал о том, что произошло, пока мы готовили ужин на электрической плитке, и рассказ мой имел успех.
     За ночь дождь перестал, и наутро погода была сухая, ясная, холодная, как это бывает здесь в начале зимы. Без четверти час я прошел во вращающуюся дверь бара Чикоте выпить джину перед завтраком. В этот час там бывает мало народу, и к моему столику подошли бармен и двое официантов. Все они улыбались.
     – Ну как, поймали убийцу? – спросил я.
     – Не начинайте день шутками,– сказал бармен.– Вы видели, как он стрелял?
    – Да,–сказал я.
     – И я тоже,– сказал он. – Я в это время вон там стоял Он показал на столик в углу.– Он приставил дуло пистолета к самой его груди и выстрелил.
     – И долго еще задерживали публику?
     – До двух ночи.
     – А за fiambre,– бармен назвал труп жаргонным словечком, которым обозначают в меню холодное мясо,– явились только сегодня в одиннадцать. Да вы, должно быть, всего-то и не знаете
    – Нет, откуда же ему знать,– сказал один из официантов
    – Да, удивительное дело,– добавил второй.– Редкий случай
    – И печальный к тому же,– сказал бармен. Он покачал головой.
    – Да. Печальный и удивительный,– подхватил официант.– 'Очень печальный.
    – А в чем дело? Расскажите.
    – Редчайший случай,– сказал бармен.
    – Так расскажите. Говорите же!Бармен пригнулся к моему уху с доверительным видом
    – В этом пульверизаторе, вы понимаете,– сказал он,– в нем был одеколон. Вот ведь бедняга!
    – И вовсе не такая это была глупая шутка,– сказал официант.
    – Конечно, он это просто для смеху. И нечего было на него обижаться,– сказал бармен.– Бедный малый!
    – Понимаю,– сказал я.– Значит, он просто собирался всех позабавить.
    – Видимо,– сказал бармен. – И надо же, такое печальное недоразумение
    – А что с его пушкой?
    – Полиция взяла. Отослали его родным.
    – Воображаю, как они довольны,– сказал я.
    – Да,– сказал бармен.– Конечно. Пульверизатор всегда пригодится.
    – А кто он был?
    – Мебельщик.
    – Женат?
    – Да, жена приходила утром с полицией.
    – А что она сказала?
    – Она бросилась к нему на грудь и все твердила: "Педро, что они с тобой сделали, Педро? Кто это с тобой сделал? О Педро!"
    – А потом полиции пришлось увести ее, потому что она была не в себе,– сказал официант.
    – Говорят, что он был слабогрудый,– сказал бармен.– Он сражался в первые дни восстания. Говорили, что он сражался в горах Сьерры, но потом не смог. Чахотка.
    – А вчера он пришел в бар, просто чтобы поднять настроение,– предположил я.
    – Да нет,– сказал бармен.– Это в самом деле редкий случай. Muy raro. Я разузнал об этом у полицейских, а они народ дотошный, если уж возьмутся за дело. Они допросили его товарищей по мастерской. А ее установили по карточке профсоюза у него в кармане. Вчера он купил этот пульверизатор и одеколон, чтобы подшутить на чьей-то свадьбе. Он так об этом и говорил. Он купил одеколон в лавчонке напротив. Адрес был на ярлыке флакона, а самый флакон нашли в уборной. Он там заряжал свой пульверизатор одеколоном. А сюда, наверно, зашел, когда начался дождь.
     – Я видел, как он вошел,– сказал один из официантов
    – А тут пели, ну он и развеселился.
    – Да, весел он был, это правда,– сказал я.– Его словно на крыльях несло.
    Бармен изрек с безжалостной испанской логикой:
    – Вот оно, веселье, когда пьют слабогрудые.
    – Не нравится мне вся эта история,– сказал я.
    – Послушайте,– сказал бармен.– Ну не странно ли? Его веселость столкнулась с серьезностью войны, как мотылек...
    – Вот это правильно,– сказал я.– Сущий мотылек.
    – Да я не шучу,– сказал бармен.– Понимаете? Как мотылек и танк.
    Сравнение ему очень понравилось. Он впадал в любезную испанцам метафизику.
    – Угощаю,– заявил он.– Вы должны написать об этом рассказ.
     Я вспомнил того парня с пульверизатором, его серое восковое лицо, его широко раскинутые серые восковые руки, его подогнутую ногу – он в самом деле походил на мотылька. Не то чтобы очень, но и на человека он был мало похож. Мне он напомнил подбитого воробья.
     – Дайте мне джину с хинной.
     – Вы должны непременно написать об этом рассказ,– твердил бармен.– Ваше здоровье!
     – И ваше,– сказал я.– А вот вчера одна англичанка сказала мне, чтобы я не смел об этом писать. Что это повредит делу.
     – Что за чушь,– сказал бармен.– Это очень интересно и важно: непонятая веселость сталкивается со страшной серьезностью, а у нас всегда так страшно серьезны. Это для меня, пожалуй, одно из интереснейших, редчайших происшествий за последнее время. Вы должны непременно написать об этом.
     – Ладно,– сказал я.– Напишу. А дети у него были?
     – Нет,– сказал он.– Я спрашивал полицейских. Но вы непременно напишите и назовите "Мотылек и танк".
     – Ладно,– сказал я.– Напишу. Но заглавие мне не очень нравится.
     – Шикарное заглавие,– сказал бармен.– Очень литературное.
    – Ладно,– сказал я.– Согласен. Так и назовем рассказ: "Мотылек и танк".
    И вот я сидел там в то ясное, веселое утро; пахло чистотой, только что подметенным, вымытым и проветренным помещением, и рядом был мой старый друг бармен, который был очень доволен, что мы с ним создаем литературу, и я отпил глоток джина с хинной, и глядел в заложенное мешками окно, и думал о том, как стояла здесь на коленях возле убитого его жена и твердила: "Педро, Педро, кто это сделал с тобой, Педро?" И я подумал, что полиция не сумела бы ей ответить, даже если бы знала имя человека, спустившего курок.