Ад блокады

18 января 1943 г. была прорвана, а 27 января 1944 г. окончательно снята блокада Ленинграда. Публикуем отрывки из «самиздатовской» статьи Николая Берга «Отец рассказал», повествующей об этом жутком времени. Ее полезно почитать и тем, кто думает, что живет плохо, и тем, кто уверен, что живет хорошо и всегда так жить будет.

«22 июня 1941 года началось с солнечной, теплой погоды. Мы с папой и старшим братом отправились в город, на очередную прогулку-экскурсию. Папа обычно водил нас по городу и показывал интересные уголки.

Сообщение Молотова мы слушали в начале Большого проспекта ВО (Васильевского острова, – прим. НИКСа). У всех, кто стоял рядом, появилась какая-то озабоченность, большинство было потрясено. Запомнилось на всю жизнь, как папа грустно сказал: «В какое интересное время мы живем!»

На крыше нашего дома установили счетверенный зенитный пулемет. Расчет был из пожилых (с нашей точки зрения – стариков). Нам они разрешили помогать и мы с энтузиазмом таскали на чердак ящики с патронами. Ну не совсем таскали – ящики были маленькие, но очень тяжелые, поэтому приходилось вдвоем – втроем кантовать ящики со ступеньки на ступеньку.

Потом мы таскали песок на чердак. Там же видели, как все деревянные части тщательно промазывали какой-то жижей. Говорили, что это убережет от пожаров, если будут бомбить наш дом зажигательными бомбами.

Песок таскать было легче, чем патроны, но не так интересно.

Начались бомбардировки. Сгорели Бадаевские склады, также немцы прицельно били по тем местам, где были рынки. Неподалеку от нас была барахолка – по ней тоже досталось. Помню, вечерело, светило солнышко, а на полнеба был гигантский шлейф черного дыма – от горящих Бадаевских складов. Страшное и дикое зрелище. От такого вида становилось жутко.

Папа был направлен на строительство оборонительных сооружений. Изредка он заезжал домой и привозил с собой то пшена, то чечевицы. (Забавно видеть сейчас в магазине продающуюся по высокой цене чечевицу – в то время чечевица считалась фуражом для лошадей и то, что мы стали ее употреблять в пищу, тоже было знаком беды.)

Возвратился на некоторое время папа. Рассказывал, что на дороге много разбитой техники, авиация немцев свирепствует, буквально ходит по головам, гоняется даже за одиночками и без всякой пощады расстреливает беженцев, хотя с бреющего полета отлично видно, что это не военные. На дороге по обочинам множество трупов – женщины, дети, особенно ему запомнились учащиеся «ремеслух» – мальчишки-подростки из ремесленных училищ жались друг к другу – их трупы лежали буквально кучами. Это почему-то его потрясло особенно.

Беженцев тоже было много, а в связи с блокадой им и деваться было некуда. В основной массе они были из сельских районов, и в городе им пришлось несладко. Полагаю, что большей частью они погибли в блокаде – на нерабочих пайках, без поддержки соседей и родных в промерзлых школах выжить им было практически невозможно.

Другой категорией практически полностью погибшей – были мальчишки из «ремеслух». В основном они были иногородними, жили в интернатах и по большому счету никому не были интересны – для работы – недоучки, а по возрасту уже не дети. А умишки-то еще детские. Да и руководство у них тоже отличилось – я слышал, что было несколько процессов с расстрельными результатами, потому что руководство «ремеслух» занималось колоссальными махинациями с продуктами, предназначенными для учащихся.

Один из типажей, характерных для блокады, – обезумевший от голода подросток-ремесленник.

Интересно то, что когда человек просто проголодался – он мечтает о чем-то вкусном, каких-то блюдах сложного приготовления, а вот когда голодает уже серьезно – тут все мысли именно о хлебе – убеждался по многим блокадникам. Мой сосед – Борька – до голодухи мечтал о том, как ему после войны купят «тогтик» (он был картавым), а потом уже – как задистрофел – и до своей смерти в декабре – мечтал только о «хлебце».

С ноября как-то вдруг стало очень холодно. Папа заранее позаботился, достав нам буржуйку – жестяную печку и трубы. Мама считала, когда он притащил буржуйку и стал ее устанавливать, что это ни к чему, на что он твердо ответил: «Зима будет тяжелая. Буржуйка необходима». Мы одни из первых установили эту печурку и могли и обогреться и вскипятить чайник и еду подогреть. Дело в том, что до войны пищу готовили на керосинках и примусах. Для этого использовали керосин. Но осенью керосин кончился.

Встал водопровод в ноябре. Отопление естественно тоже отсутствовало...

Вот тут мы и убедились – чем больше благ цивилизации, тем тяжелее от них отказываться. Мы стремительно скатились буквально в пещерный уровень быта.

Надо отметить, что чем примитивнее люди жили до войны – тем им легче было в блокаду. Недавно видел воспоминания актера Краско – его семья жила на окраине в деревенском доме со стороны финской части блокады. Так они вошли в блокаду с туалетом, колодцем, дровами, своей нормальной печкой, огородом и запасом еды с этого огорода. У них сначала даже молоко было.

А наш дом был передовым – с центральным отоплением. Водопроводом. Электричеством. Канализацией.

И все это кончилось.

Я должен был таскать воду и выносить нечистоты в «параше» – ведре. Для меня это тоже была приличная нагрузка, я сильно ослабел от голода и холода и слабел с каждым днем больше. Голод не давал и заснуть, мучила бессонница. Хотя ложился спать одетым и накрывался несколькими одеялами и пальто, согреться было очень сложно. Ни бомбежки, ни постоянные обстрелы так не изнуряли, как холод и голод. Сна как такового не было. Было пунктирное забытье.

В нашей семье каждая пайка делилась на три части. (Трехразовое питание). Когда получал очередную треть, резал ее на тонкие пластики и эти пластики прикладывал к раскаленной стенке буржуйки. Сразу образовывалась корочка. Такой ломтик даже не жевался – сосался, и корочка позволяла продлить действие, обмануть себя – вроде как долго ел – значит много съел.

Мы довольно долго ели студень из столярного (казеинового) клея, благо папа сделал запас из 10 плиток. Мама готовила студень с лавровым листом и теми специями, что нашлись в доме. Когда мама готовила очередную порцию студня, был праздник. Студень раздавался небольшими порциями. Не могу сказать, что даже в то время был вкусным. Но все ели с удовольствием.

Пытались варить ремни, но у нас ничего из этого не вышло – потом узнал, что есть можно только сыромятную кожу.

На дрова шла мебель.

Воду сначала брал в колонке во дворе. Таскать бидон наверх с каждым разом становилось все тяжелее и тяжелее, хорошо хоть колонка была во дворе. Вот нечистоты таскать было проще – во-первых, тяжесть несешь вниз, а во-вторых, нечистот с каждым днем становилось все меньше и меньше, в точном соответствии со старой медицинской поговоркой: «Каков стол – таков и стул».

Нечистот было на донышке. Они примерзали. Поэтому у меня во дворе была припрятана железяка – ею и отбивал со дна...

Однажды брат пришел вечером страшно взволнованный. Говорит маме: «Я, наверное, человека убил. На меня в подъезде напал ремесленник, хотел хлеб отнять». Брат ударил напавшего фомкой по голове и тот упал. Даже я почувствовал серьезность момента. После некоторых раздумий мама пошла проверить. Возвратилась радостная – ремесленника в подъезде не оказалось! Все вздохнули с облегчением.

Бесперебойнее всего работала колонка в подворотне школы № 205, что на Кузнечном переулке. Даже в сильные морозы там можно было добыть воду. Пишу «добыть» не случайно – ослабевшие люди и расплескивали воду и разливали свои посудины, падая на буграх льда вокруг колонки – и льда становилось все больше. И подойти к колонке было трудно, и особенно трудно было вынести воду, не разлив.

Несколько раз приходилось набирать снег, но у талой воды был противный привкус мыла.

По лестнице идти тоже стало труднее. Ведь не я один таскал воду и нечистоты. И разливали и роняли... И все это замерзало на ступеньках.

Я уже не мог затаскивать воду на четвертый этаж без того, чтоб не помогать себе руками, подтягивая тело, держась за перила. Идти не получалось, ноги были ватные и как-то словно онемели, практически втягивал себя на каждую ступеньку. Всякий раз, когда шел за водой – проходил мимо горящего дома – разбомбленное задание на углу Разъезжей улицы горело практически месяц. Неторопливо, размеренно – сверху вниз... Тушить было нечем и некому – стараниями фрицев пожаров в городе было столько, что пожарные работали только на стратегически важных объектах. До жилых домов уже руки не доходили.

Однажды я выносил нечистоты – и упал. Я не помню, поскользнулся или споткнулся, но упал головой вперед. Ведро запрыгало по маршу вниз, ноги оказались выше головы, а я понял, что мне не встать. Как я ни старался подняться – никак это не получалось. Руки подламывались, подтащить ноги тоже не выходило. После долгой мучительной возни кое-как встал, цепляясь за ограждение, совершенно выбившись из сил. Содержимое параши разлилось по ступенькам.

Перед Новым 1942 годом в дом привезли папу. Сослуживцы его видели, что он уже не жилец и сделали все, что могли, чтобы хоть дома умер.

Папа мне сказал, что если мы встретим Новый и Старый новый год – все будет хорошо.

13 января, ровно в полдень, отец меня подозвал, что-то пытался мне сказать, но говорил так тихо и бессвязно, что я его никак не мог понять. Я даже влез на его кровать, приблизил ухо к его губам, но ничего не мог разобрать. Вдруг он замолчал, по лицу прошли судороги, и я понял, что папа умер. До старого Нового года он не дотянул 12 часов.

Мама пришла с работы и как-то не удивилась тому, что отец умер... Никак не отреагировала.

Я уже был «не жилец» и знал это. Но это уже не пугало. Лежал в полном безразличии с крутящими болями в брюхе и когда был свет – рассматривал свои ногти. Мама и брат сердились на меня и ругали – чтоб я этого не делал. Они слышали от соседей, что это верный признак скорой смерти.

На наше счастье стекла нам вышибло только в 1943 году. Тогда же здоровенный осколок вынес в нашей комнате подоконник с куском стены и батареей отопления. А ведь у многих еще в 1941 были выбиты окна...

Однажды слышу, заходит соседка – Елена Людвиговна, подруга моей мамы. Спрашивает: «Что Алик умирает?» – Да – отвечает мама. Для меня это не было секретом, я очень здраво понимал свою обреченность. – Тут одна спекулянтка предлагает овес, горчичное масло и сахарный песок. Может, купите? Меня поразило, как молнией, – надежда появилась! Мама купила весь этот «продуктовый набор» за имевшиеся у нас ценные вещи...

Это без шуток был для меня из ряда вон выходящий момент воскрешения. Да и пайки стали увеличивать.

Месяца два я учился ходить. Страшно обрадовавшись тому факту, что смог сам обойти обеденный стол. Более сильного в эмоциональном отношении, что было во время блокады, – у меня не было... Шутка ли – второй раз родиться и второй раз научиться самостоятельно ходить...

С наступлением весны у нас стали качаться зубы и на деснах появились очень болезненные язвочки. Цинга.

Немцы усилили артобстрелы. Теперь город обстреливали особенно жестко утром и по вечерам – когда люди ехали и шли на работу и ехали с работы. Работали артиллеристы профессионально – рассчитывали и пристреливали трамвайные остановки, людные места, очереди у магазинов. По другим объектам – рынкам, госпиталям, больницам, школам – тоже продолжали работать.

Брат однажды прибежал в шоке, весь в крови – снаряд ударил в вагон, где он ехал, и осколки скосили стоявших перед братом пассажиров – они его своими телами прикрыли.

Примерно в то же время я тоже попал под обстрел и тоже в районе площади Восстания. К моему счастью я тогда не дошел до угла Лиговки и успел приткнуться у бордюрного камня на мостовой проспекта 25 Октября (сейчас – Невский проспект). А за углом как раз стояли люди – очередь видимо – и их всех смело первым же разрывом, так что ошметья выхлестнуло из-за этого угла. Шел бы быстрее – попал бы аккуратно под этот разрыв. А так увидел это – и залег.

Я не пострадал, но столько окровавленных разорванных тел меня ошарашили. Запомнился кусок черепа и отрубленная женская рука на трамвайной остановке – туда тоже попал снаряд...

Когда становилось ясно, что трамвайная остановка пристреляна – наши переносили ее в сторону. Начиналось все сначала.

Не знаю, как немцы корректировали огонь, но, по-моему, они знали, где остановки и прочие цели достаточно точно. И если госпиталь с места не сдвинешь, то вот откуда они узнавали о перемещении остановок?

Вообще умереть можно было от многих причин. Любое действие – даже сходить в туалет – в условиях блокады было серьезным испытанием. Случаи, когда люди замерзали на горшке были нередки... Больно уж сил было мало у людей – и наоборот – слишком мощные силы были против...

И все это нам устроили цивилизованные немцы. Меня удивляют разговоры о том, что мы должны были сдаться – особенно после многократной публикации документов о том, какую судьбу нам приготовило немецкое руководство. Удивляет постановка на одну доску наших солдат – и немецких. Дескать, все были несчастны, их, горемык, погнали воевать, а они не хотели...

Какая дурь... Они воевали с охоткой, изобретательно и весело. И старательно убивали нас. И в плен не сдавались. Хотелось им тут землицы, богатства и рабов.

И все эти вопли об изнасилованных немках...

О нашей вине...

Причем вопят-то как раз не немцы, а наши вроде бы журналисты. Удивительно.

Очень удивительно...

И жаль, очень жаль, что родители этих журналистов не оказались тут – в блокаде...

Запомнилось очень сильно, как где-то в конце апреля – начале мая, я оказался на улице Маяковского, почти напротив роддома им. Снегирева.

Там был сборный пункт для трупов. Торцом туда – к ул. Маяковского выходил один из корпусов Куйбышевской больницы (сейчас Мариинская больница). Этот корпус был сильно разрушен бомбой, а дальше вдоль улицы шел корпус нейрохирургии. Вот как раз у разбомбленного здания и были штабеля трупов. Тела были в разных позах, некоторые в «упаковке», другие так, как их подобрали на улице или вытащили из мертвых квартир – весной девчонки из МПВО (местная противовоздушная оборона, – прим. НИКСа) и сандружинницы провели громадную работу по очистке города от трупов, откуда только у них силы брались...

Пока я переводил дух перед тем, как двигаться дальше, как раз девчонки – дружинницы грузили мертвецов на крупповскую пятитонку. Тогда в городе ходили эти здоровенные машины, резко отличавшиеся от привычных трехтонок и полуторок. Они были еще с довоенных времен. Погрузка как раз заканчивалась. Девчата закрыли задний борт, вся бригада разместилась в кузове прямо на трупах. Кузов был набит полным, с верхом. Трупы сверху ничем не покрывались. Машина вырулила на улицу и поехала от проспекта им. 25 Октября (Так тогда назывался Невский проспект), а у сборного пункта поднялся какой-то шум.

Это было особенно слышно, потому что момент был редким по тишине – немцы не стреляли. К пропускному пункту женщина притянула санки, с сидящей на них старухой. До сих пор удивляюсь, как эта женщина-дистрофик тянула санки с грузом – асфальт уже почти везде был чистый. Снег-то потаял. Мне показалось, что уже эта женщина была не в себе. Старуха была еще живая и изредка слабо шевелилась.

Женщина требовала от санитарок, чтоб ее мать положили к трупам, так как она вечером или утром завтра, но все равно умрет. (Это при живой еще старухе!) Препирательства с дежурными кончились тем, что женщина оставила санки со старухой у ворот и неуверенно побрела прочь. Видно было, что она и сама очень плоха.

Я видел фото немецких артиллеристов-дальнобойщиков. Смеющиеся. Сытые молодые ребята. Им было весело, когда из своих крупнокалиберных орудий они долбали по городу. Ведь без особых усилий и напряги – и на первых порах – до развития контрбатарейной борьбы – в полной безопасности они слали снаряд за снарядом и – каждым – попадали в цель. Каждый снаряд – в цель! Как здорово – этому можно радоваться.

Только целью были мы.

Нас пришли убивать, делали это с удовольствием.

Не надо притворяться, что были с их стороны какие-то правила игры, на манер рыцарского турнира. Не надо приманивать следующих таких же завоевателей и обманывать самих себя. Нам не было пощады тогда и случись что – не будет сейчас.

И еще больше жаль, что геббельсовская пропаганда, проиграв во время войны, – победила сейчас. Очень горько это видеть».

Холдинг НИКС – это сеть из более чем 100 магазинов цифровой техники по всей России; это инжиниринговый центр по проектированию высокотехнологичных производств «Проектмашприбор», на 75% принадлежащий компании НИКС и на 25% – Госкорпорации «Ростех»; это нанотехнологическая лаборатория, в стенах которой разработаны и изготовлены сканирующие туннельные микроскопы, исследуется квантовый электронный транспорт в металлических наноструктурах, ведутся работы по квантовым вычислениям; это агропромышленный комплекс «Тюринский» площадью 19 800 га в Тульской области, который по производительности труда сопоставим с немецкими фермерскими хозяйствами.

Читайте также:

Памятник неизвестному генералу

Сталину бы понравилось.

Русские все еще идут: аналитики США о враждебных действиях России в 1941 году

Война продолжается.

Куда делись наши танки в 1941 году?

Ответ на этот вопрос удивительно прост…