Совет Макаревичу и Оксимирону

НИКС предлагает своим читателям угадать, кто написал эти бессмертные строки:

Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца –
Его мы слышали и мы его застали.

Если вы не знаете автора сей высокой оды, то вряд ли сможете угадать его. Куда легче догадаться, кому посвящены эти вдохновенные ямбы. Впрочем, в качестве подсказки можем напомнить куда более знаменитые и, можно сказать, распиаренные строки, принадлежащие тому же пииту и написанные о том же человеке:

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

Интересно, что отрывок, который приведен первым, написан после шедевра, процитированного вторым. Певец, так сказать, переосмыслил свое отношение к великому человеку и настроил лиру на самый высокий лад. Правда, произошло это через два года и уже не помогло барду решить квартирный вопрос.

Рекомендуем Познеру, Дудю, Макаревичу, Быкову и Оксимирону и вообще всем нынешним трубадурам Свободы заранее изучить опыт Мастера. Обратите внимание на качество его стиха. Официальным менестрелям такого не написать даже за миллионный грант Министерства культуры. Тут нужно подлинное вдохновение. Ни нотки фальши!

Приводим эту величественную песнь целиком. Автора вы теперь легко узнаете и сами (погуглив).

Ода Сталину

Когда б я уголь взял для высшей похвалы —

Для радости рисунка непреложной, —

Я б воздух расчертил на хитрые углы

И осторожно и тревожно.

Чтоб настоящее в чертах отозвалось,

В искусстве с дерзостью гранича,

Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,

Ста сорока народов чтя обычай.

Я б поднял брови малый уголок

И поднял вновь и разрешил иначе:

Знать, Прометей раздул свой уголек, —

Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

Я б несколько гремучих линий взял,

Все моложавое его тысячелетье,

И мужество улыбкою связал

И развязал в ненапряженном свете,

И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,

Какого не скажу, то выраженье, близясь

К которому, к нему, — вдруг узнаешь отца

И задыхаешься, почуяв мира близость.

И я хочу благодарить холмы,

Что эту кость и эту кисть развили:

Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.

Хочу назвать его — не Сталин, — Джугашвили!

Художник, береги и охраняй бойца:

В рост окружи его сырым и синим бором

Вниманья влажного. Не огорчить отца

Недобрым образом иль мыслей недобором,

Художник, помоги тому, кто весь с тобой,

Кто мыслит, чувствует и строит.

Не я и не другой — ему народ родной —

Народ-Гомер хвалу утроит.

Художник, береги и охраняй бойца:

Лес человечества за ним поет, густея,

Само грядущее — дружина мудреца

И слушает его все чаще, все смелее.

Он свесился с трибуны, как с горы,

В бугры голов. Должник сильнее иска,

Могучие глаза решительно добры,

Густая бровь кому-то светит близко,

И я хотел бы стрелкой указать

На твердость рта — отца речей упрямых,

Лепное, сложное, крутое веко — знать,

Работает из миллиона рамок.

Весь — откровенность, весь — признанья медь,

И зоркий слух, не терпящий сурдинки,

На всех готовых жить и умереть

Бегут, играя, хмурые морщинки.

Сжимая уголек, в котором все сошлось,

Рукою жадною одно лишь сходство клича,

Рукою хищною — ловить лишь сходства ось —

Я уголь искрошу, ища его обличья.

Я у него учусь, не для себя учась.

Я у него учусь — к себе не знать пощады,

Несчастья скроют ли большого плана часть,

Я разыщу его в случайностях их чада…

Пусть недостоин я еще иметь друзей,

Пусть не насыщен я и желчью и слезами,

Он все мне чудится в шинели, в картузе,

На чудной площади с счастливыми глазами.

Глазами Сталина раздвинута гора

И вдаль прищурилась равнина.

Как море без морщин, как завтра из вчера —

До солнца борозды от плуга-исполина.

Он улыбается улыбкою жнеца

Рукопожатий в разговоре,

Который начался и длится без конца

На шестиклятвенном просторе.

И каждое гумно и каждая копна

Сильна, убориста, умна — добро живое —

Чудо народное! Да будет жизнь крупна.

Ворочается счастье стержневое.

И шестикратно я в сознаньи берегу,

Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,

Его огромный путь — через тайгу

И ленинский октябрь — до выполненной клятвы.

Уходят вдаль людских голов бугры:

Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,

Но в книгах ласковых и в играх детворы

Воскресну я сказать, что солнце светит.

Правдивей правды нет, чем искренность бойца:

Для чести и любви, для доблести и стали

Есть имя славное для сжатых губ чтеца —

Его мы слышали и мы его застали.